Дмитрий САВЕЛЬЕВ (Санкт-Петербург)

ВЯЧЕСЛАВ ТИХОНОВ - ШТАНДАРТЕНФЮРЕР С НАКОЛКОЙ "СЛАВА"

Много лет назад на репетиции спектакля "Медведь" в столичном Театре киноактера совсем молодой режиссер запальчиво крикнул совсем молодому артисту: "Я сделаю из тебя Жерара Филипа!" Режиссера звали Станислав Ростоцкий, а артиста - Вячеслав Тихонов. Так получилось, что Ростоцкий слова не сдержал: Жерара Филипа он из Тихонова не сделал. А зачем нам второй Жерар Филип? У нас свой герой. И "Семнадцать мгновений весны" для нас значат не меньше, чем "Фанфан-Тюльпан" для французов.

Любимец партнеров (все в один голос: замечательный, чуткий, никогда не тянет одеяло на себя), любимец партнерш (почти каждая признается, что мечтала сыграть с ним любовную сцену), любимец миллионов (россыпь анекдотов про его героя - самое верное доказательство чувств), Вячеслав Тихонов за 50 лет сыграл совсем немного. На премьере недавнего фильма "Сочинение ко Дню Победы" к нему подошел Юрий Лужков:

- Ну что, ролей сто у вас, небось?

- Нет, Юрий Михайлович, дай бог, если пятьдесят...

Мэр удивился. Впрочем, как их считать? Двенадцать серий "Семнадцати мгновений..." плюс четыре серии "Войны и мира" плюс десять серий "ТАСС уполномочен заявить...". Ролей могло быть и больше, да только есть у Вячеслава Васильевича привычка: первым делом он от предложения отказывается. Например, Ростоцкому пришлось долго убеждать своего друга в том, что учителя Мельникова в "Доживем до понедельника", а потом - хозяина в "Белом Биме..." должен играть именно он, Тихонов.

О КНЯЗЕ БОЛКОНСКОМ И МИНИСТРЕ ФУРЦЕВОЙ

- Вячеслав Васильевич, это довольно странно - отказываться от главных ролей. В чем дело было?

- В моей трусости, наверное. Я не был уверен в себе. Если роль серьезная и от нее зависит судьба фильма, то никого подводить не хочется. Когда я не находил в себе качеств, которые были необходимы, чтобы сыграть того или иного героя, то искал какой-нибудь предлог, чтобы увильнуть. Эти уловки не всегда действовали, порой я сдавался - начиналась работа, где постепенно что-то складывалось, и в результате получалось неплохо.

- Предложение сыграть князя Болконского вас сильно испугало?

- Как раз наоборот, мне очень хотелось сыграть Болконского. И я даже намекнул на это Бондарчуку. Мы как-то встретились еще до начала съемок, и я между делом заметил, что Болконский-де самый загадочный герой романа Толстого и что мне бы хотелось на эту роль попробоваться. Но Сергей Федорович мне сразу ответил, что князь Андрей совершенно другой. То есть дал понять, что в этой роли меня не видит. Тем разговор и кончился. На роль князя Андрея был утвержден Иннокентий Смоктуновский. Но его неожиданно позвал Григорий Михайлович Козинцев на "Гамлета", и Смоктуновский бросил все и уехал в Питер. После чего Бондарчук решил сделать перестановку и назначил на эту роль Олега Стриженова, который уже был утвержден на Анатоля Курагина. Но по каким-то причинам не вышло и со Стриженовым. Так выяснилось, что актера на роль Болконского нет.

- А вас Бондарчук продолжал в упор не видеть?

- Я в то время уже снимался в "Оптимистической трагедии" у Самсона Самсонова, играл матроса Алексея. Играл с удовольствием, но все равно было грустно, что такую роль упустил. Мне помог случай. Вернее, Екатерина Алексеевна Фурцева.

- На правах министра культуры она надавила на Бондарчука?

- Все было не совсем так. Фурцева следила за съемками "Оптимистической трагедии" и время от времени просматривала материал, который мы ей присылали из экспедиции. И вот однажды, повстречав в министерстве Бондарчука и зная, что у того проблемы с актером на роль Болконского, она спросила: "А почему бы вам не обратить внимание на молодого артиста Тихонова?" Меня срочно вызвали с Дона, где мы снимали "Оптимистическую трагедию", и я прилетел на кинопробы. Сцену для проб Бондарчук выбрал чуть ли не самую трудную - кстати, в фильме Кинга Видора, который к тому времени посмотрела вся страна, этой сцены не было. Встреча Андрея и Пьера на пароме, где два друга беседуют-спорят о смысле жизни. Помните, Толстой пишет о том, что встреча с Пьером стала эпохой в жизни князя? Вот эту эпоху мы и сыграли на кинопробах с Сергеем Федоровичем, который в том числе и себя пробовал на роль Пьера, чтобы понять, подходим ли мы друг другу.

- А когда вас все-таки утвердили на эту роль, самолюбие и уязвленная гордость в вас не взыграли: вот ведь, сам просился, не раз вакансия появлялась, а позвали только после министерской указки?

- Нет-нет, во мне этого никогда не было. Мы к таким вещам готовы - это наша работа. Кого-то утверждают, кому-то отказывают, а кого-то даже сначала утверждают, а потом снимают с роли.

- Вас когда-нибудь снимали?

- Меня нет, но случай не такой уж редкий. Вот, пожалуйста, один из самых известных. В фильме Гриши Чухрая "Сорок первый" главную роль сыграл Олег Стриженов. Следующим фильмом Чухрая была "Баллада о солдате". Он вспомнил о том, какой хороший артист был у него в первом фильме, и пригласил Стриженова на роль Алеши Скворцова. Но началась работа - и чем дальше, тем больше стал Гриша понимать, что это не совсем точное попадание. Не в смысле профессии, конечно, а в смысле возраста. Нужен был совсем молодой мальчик, который гибнет, еще не начав жить. Тогда нашли Володю Ивашова, и он замечательно сыграл Алешу. Так что обид и уязвленного самолюбия здесь быть не должно - надо просто работать.

О КУРЕВЕ, НАКОЛКАХ И ВОРОВАННЫХ ЯБЛОКАХ

- Все ваши герои - люди поступка. Со Штирлицем и князем Андреем понятно. Но даже Левка Моргулис из "Сочинения ко Дню Победы" тоже человек поступка: сказал, что сбегает за спичками, а сам ушел от любящей его женщины навсегда. Вы бы так смогли?

- Это для меня слишком безответственно - покинуть близкого человека, не предупредив, чтобы меня не ждали. Я иначе воспитан - мне ближе поступки князя Андрея.

- Вы хотите сказать, что получили дворянское воспитание?

- Нет. Просто они ближе моей натуре. Хотя и Толстой заставлял меня порой делать то, что мне не свойственно. Когда я играл Болконского, то часто сам задавал себе вопрос: а мог бы я так же, как он, ежедневно писать с войны письма отцу? Нет, наверное. Все же я воспитывался в рабочей обстановке, меня окружали дети рабочих. В маленьком ткацком городке Павловом Посаде, где я рос, отношения между людьми были очень простые. Нас не столько школа воспитывала, сколько улица. Мальчишеское братство. Видите, у меня наколка на руке?

- Вижу. Вы не единственный народный артист с подобным украшением - у Кирилла Юрьевича Лаврова тоже имеется...

- Это как раз начало войны. Тогда все ходили с наколками - так модно было. Хорошо еще, мне хватило ума наколоть только свое имя "Слава". Все украшали себя именами первых девочек, а у меня тогда девочки не было - ну и вот. А потом никак не мог это дело вытравить. Пришлось двух князей с наколкой играть.

- И одного штандартенфюрера. Странно, что вас Мюллер не раскусил. Значит, детство у вас было боевое - без драк улица на улицу не обходилось?

- Драк как раз было не так уж много - мы свою смелость иначе проверяли. Например, залезть ночью в чужой сад за яблоками. Причем у каждого был свой сад, где такими же яблоками можно наесться до отвала. Но какой же в этом интерес? И вот, бывало, летом спим мы, мальчишки, вповалку во дворе, кто-то травит байки, а потом возникает идея: айда за яблоками! Естественно, выбирали самый опасный сад - где высокий забор, злая овчарка, сторож с ружьем, заряженным солью. Яблоки из этого сада - самые вкусные. Заставить себя залезть именно туда - в этом было и озорство, и смелость, и мальчишеское желание не отстать от других. Ведь и своеобразный кодекс чести существовал: за одно тебя уважали, а за другое могли нещадно покарать.

- Станислав Иосифович Ростоцкий рассказывал, что курить вы начали только на съемках "Дело было в Пенькове", где месяц жили в вагончике с деревенскими трактористами. Что-то не очень мне верится в уличное детство без курева.

- Конечно, курили. "Пеньково..." здесь ни при чем. И курево, и наколки - это все из-за безотцовщины. Отцы ушли на фронт, мы, малолетние, остались с матерями одни - тогда и начали покуривать. Отказаться нельзя было, как нельзя было не сделать наколку: не хочешь - значит, чужак. В то время взрослые часто ездили на юг за хлебом. Набирали каких-нибудь вещичек, которые можно было обменять на пшеницу, и отправлялись на поезде из нашей средней полосы - в южные края. И мальчишки тоже забирались на крышу вагона. Привозили так называемый турецкий табак - очень крепкий. Помню, попробовал в первый раз - не очень мне понравилось. Но все ребята вокруг с цигарками ходят - и я должен. Только где брать табак? Тогда мы изобрели такой способ: делили улицу на двоих. Каждый шел по своей стороне и собирал чинарики. Набрав гору заплеванных, раскисших под снегом чинариков, мы шли в наш штаб. Штабом мы называли дом, где жили два брата-сироты. Затапливали русскую печь, расшелушивали все наше богатство на сковородку, сушили табак, а потом крутили цигарки.

- Мама вздыхала, но молчала?

- Когда отец вернулся с войны, он сразу почувствовал, что от меня пахнет табачком. "Покуриваешь, сынок?" - он спросил. Ну а что я мог ему ответить? Молчал. Время такое: мальчишескому уставу нужно было соответствовать.

- Вас воспитывали в строгости?

- Какая там строгость... Отец на работе целый день, мать тоже. Нет, бывали, конечно, серьезные разговоры с отцом, но всегда в мягких тонах. И не более чем разговоры.

- Воспитывая дочку, вы учитывали опыт своих родителей?

- Сейчас все другое. Вместо улицы - телевизор. Он и помогает, и портит. Если я чувствовал, что Ане трудно и она нуждается в моем совете, я пытался ей подсказать. Но очень осторожно, без всякого давления. Во всяком случае, учиться хорошо я ее не заставлял - в ней самой это было. Уж не знаю, от кого.

- Иными словами, Анин папа в школе учился неважно?

- Как все. Нужно что-то пройти по программе - ну и проходили мимо многих важных вещей. Помню, однажды мы ждали Аню из школы к обеду. Она пришла - чувствую, что-то не так. Я спрашиваю: "Аня, в чем дело?" - "Я получила тройку..." И заплакала. Я взял ее на руки: "Аннушка, милая, подумаешь, троечку получила - завтра получишь четверку, пятерку. Зачем же плакать по этому поводу?" Правда, через пару дней она снова пришла из школы и с порога заявила: "Папа, бери меня на руки!" Но вот это стремление во всем быть лучшей - оно в ней всегда было.

- Как вы думаете, то обстоятельство, что ее папа знаменит на всю страну, отразилось на ее характере?

- Вот этого не знаю. Вы лучше у нее спросите.

- Многие актеры говорят, что они были решительно против того, чтобы дети шли по их стопам. Другие, наоборот, поощряют стремление чад продолжить семейную традицию. А вы не отговаривали?

- Когда пришло время подумать, куда Ане пойти учиться, я стал приглядываться к ней, чтобы понять, каковы ее пристрастия. И обнаружил, что мои частые отлучки из дома сказались: в Аню проник вирус кино. А может, нашептал кто - не знаю. Но только она сказала, что хочет быть актрисой. Я не отговаривал - я просто старался не слишком этому содействовать, скажем так. Не подозревая о том, что вскоре наступит время, когда молодым будет очень тяжко и почти все они останутся без работы. Вне зависимости от того, талантливы они или нет.

- Сегодня задним числом жалеете, что не запретили волею отца?

- Нет. Моя дочка - очень способная девочка. Высокая, с хорошей фигурой, неплохо поет, танцует. В десяти картинах снималась - кажется, в Белоруссии получила приз за лучшую женскую роль в фильме "Ночная бабочка". И если бы я запретил ей тогда волею отца, то неизвестно, какой бы счет потом она мне предъявила. Ведь и в моей жизни было нечто подобное. Десятый класс я закончил в 45-ом году. Как и все, стал думать: куда документы подавать? А потом объявил родителям, что хочу стать актером и что буду поступать в институт кинематографии. Дома поднялся переполох: даже думать забудь об этом, какой из тебя актер? Посмотри, чем занимаются отец и мать.

- А чем они занимались?

- Отец был механиком по ткацким станкам, а мама - воспитательницей в детском саду. От актерства далековато. Споры были громкие, доходило до слез - не помню, моих или маминых. И вот в один из вечеров разгорелся очередной спор о том, куда мне идти. Отец гнул свое: "Никакого кино - ты должен заниматься техникой, как я". А мама говорила: "Ты должен получить профессию, с которой легче будет жить в смысле продуктов, поэтому поступай в Тимирязевскую сельхозакадемию". Чисто женская логика. Я понимал, что родители хотели, как лучше, но уступать не собирался. И вот на этот шум вышла моя бабушка. Глава нашего дома, очень мудрая женщина и доброты невероятной. Если есть во мне доброта, то она от нее. А если есть строгость - это от деда. Он был машинистом, водил длиннющие поезда по Нижегородской ветке, не пил и не курил, был до чрезвычайности строг, но все его любили. Так вот, вышла моя бабушка, сама доброта, и, обращаясь к маме, сказала: "Валя, не запрещайте Славику идти туда, куда он хочет. Он еще молодой. Сам не раз может свое решение изменить. Но если вы ему сегодня запретите - он всю жизнь будет считать, что вы ему помешали..." Сказала эти мудрые слова и тихо ушла обратно в свою комнату. После этого я с молчаливого родительского согласия стал сдавать экзамены во ВГИК.

- Я не очень понимаю, почему родители так удивились вашим планам. Вы что, даже в школьной самодеятельности не участвовали?

- Никогда в жизни. Я очень стеснялся выходить на сцену. И если вдруг нужно было что-нибудь прочитать или спеть - я боялся этого как огня. Но я был покорен кино. Наши фильмы тянули меня в тот сказочный мир, который был мне недоступен.

- Первый поход в кино помните?

- Только эмоционально. Я был маленький, сидел на коленях у отца. Показывали тогда "Груню Корнакову" - первый советский цветной фильм. Я ни черта не понимал, что там на экране происходило. Помню только, финал был грустный-грустный. И это чувство грусти в душе сохранилось до сих пор, хотя "Груня Корнакова" на мой выбор профессии никак не повлияла. Другие фильмы волновали мое воображение - "Чапаев", "Депутат Балтики", "Мы из Кронштадта". А позже - "Большая жизнь" с Андреевым, Крючковым и Алейниковым, "Два бойца" с Бернесом. Вот мои кумиры, на них я хотел походить, поступая во ВГИК.

- Вас приняли сразу?

- Меня не приняли. Наверное, был сыроват, ничего не мог. А помочь, подсказать было некому. Но мне повезло. Война к тому времени кончилась, а большинство ребят еще не было демобилизовано, и на курс набрали в основном девочек. Что называется, для разводки пьес не хватало молодых людей. И тогда вспомнили, что среди прочих поступавших фигурировал я, что-то там читал не хуже всех. И меня взяли на один испытательный семестр. После чего я получил четверку по актерскому мастерству - пятерок никому не ставили из педагогических соображений - и стал студентом на законных основаниях.

О ШТИРЛИЦЕ И БИМЕ

- Когда мне сказали, что Татьяна Лиознова хочет попробовать меня на роль Штирлица, я пришел на студию, чтобы сделать фотопробу. Военная форма уже была готова, я в нее облачился, а вот с гримом все было неясно. Я для себя решил так: Штирлиц там один среди врагов - значит, не должен отличаться от них. А у фашистов в моде были гитлеровские усики, которые узкой дорожкой торчали из-под носа. Ну и я себе соорудил такие же. Когда мою фотографию показали Лиозновой, она пришла в неописуемый ужас, увидев Тихонова с гитлеровскими усиками. "Уберите сейчас же! - говорит. - Это страшно!" А потом мы с ней решили, что я буду сниматься, так сказать, со своим лицом. Пусть зрители в первых сериях узнают известного артиста - тем сложнее и интереснее задача: заставить их забыть, что я - Тихонов, и думать только о Штирлице. И она оказалась права. Я потом посмотрел на это мое фото - действительно, кошмар.

- Одолжив внешность Штирлицу, вы невольно обрекли артиста Тихонова на пожизненное звание штандартенфюрера советского кино.

- Недавно мне на даче стало плохо с сердцем. Время позднее, врачей рядом нет. Правда, неподалеку военный госпиталь - туда меня родные и привезли. Доктор в приемном отделении заполняет карту: "Фамилия, имя-отчество?" Я говорю: "Тихонов, Вячеслав Васильевич". Он спрашивает дальше: "Воинское звание?" "Штандартенфюрер", - отвечаю. Доктор поднял глаза, вгляделся: "Ох, извините, не узнал..."

- Насколько я понимаю, вы тогда снимали обычный телевизионный военный детектив, даже не предполагая, что на ваши головы может обрушиться всенародная слава?

- Конечно, самый рядовой фильм. Только многосерийный - тогда это было редкостью. Пришлось во время съемок много поездить, причем не туда, куда хотелось бы.

- Хотелось, надо думать, сниматься в Германии, а потом вместе с героем в Швейцарию рвануть?

- Это сейчас телевидение, чей заказ мы выполняли, обладает какой-никакой валютой для съемок и кое-кому ее дает. А нам не дали ни марки, ни франка. Переход пастора Шлага на лыжах в Швейцарию снимали на Кавказе, в Бакуриани. Нашли подходящий склон и сказали Плятту: "Вон там, за склоном - Швейцария".

- В роли Штирлица вам пришлось помногу молчать в кадре. Вы к долгому молчанию привычны?

- Я не то чтобы очень люблю молчать, но мне всегда интереснее не то, что человек сказал, а то, о чем он промолчал. Слова сами по себе не всегда важны. Юлиан Семенов написал, конечно, очень хороший сценарий, но все же он не Толстой и не Чехов. Мне многие зрители рассказывали, как они досочиняли наш разговор с женой во время встречи, где мы не проронили ни слова - общались только глазами.

- Этого эпизода не было в сценарии?

- Да, мы его придумали сами. Я подружился с одним очень интересным человеком, полковником Госбезопасности, бывшим советским резидентом в Англии, которого мы потом выменяли на сотрудника английской разведки. Звали его Конон Молодый. К тому времени, как мы начали снимать "Семнадцать мгновений...", его уже не было в живых. Но я запомнил его рассказ о том, как ему устроили встречу с женой. И этот рассказ меня потряс - сколько за всем этим было риска, опасности провала, как точно нужно было их свести минута в минуту друг с другом!.. Когда я начал играть Штирлица, то постоянно думал вот о чем: профессиональных подробностей много, а где взять человеческое? То, чему люди будут верить и с чем будут сверять себя. И тогда я вспомнил этот рассказ и поделился с Лиозновой. Мы стали вместе придумывать эпизод, где наш герой не профессиональный разведчик, а просто мужчина, тоскующий по своей жене. Варианты были самые разные. Вот они встретились. Поговорили о чем-то. Может быть, жена всплакнула. Но ведь слова далеко не всегда выражают то, что у тебя на душе. Часто ловишь себя на мысли: "Эх, не то сказал..." Вот почему Лиознова решила уйти от реальной ситуации, имевшей место в жизни нашего разведчика, и разлучить нас с женой, посадив по разным углам кабачка. Это было оправдано и психологически, и формально - все же конспирация.

- В "Семнадцати мгновениях..." у вас была возможность за кадром обговорить с партнершей нюансы немой сцены. А каково было искать общий язык с Бимом, который по жизни человеческого языка не разумеет?

- Здесь вот в чем сложность была. Мне нужно было за очень короткий срок подружиться со взрослой собакой. Причем не просто подружиться, а сделать так, чтобы у зрителей не оставалось никаких сомнений, что эта собака - моя. Я стал думать, как мне быть. Пса звали Стиф, мы его между собой прозвали Степкой. Ну, а по фильму - Бим. Он очень тосковал по своему хозяину, который сдал нам его на полтора года в прокат. Степку каждый день приводили на студию, чтобы он привыкал потихоньку к киношному миру. Он ложился у ног нашего кинолога, и взгляд у него был грустный. Хотя все старались как могли: кто колбаской угостит, кто сосиской, кто сладостями. Значит, мне идти этим путем было нельзя. А я любил наблюдать за собаками с детства, голубей буквально до института гонял. И здесь мне моя любовь к животным помогла. Я задал себе вопрос: чего же Степке не хватает? И ответил: ему не хватает свободы. Его все время держат у ноги, у киноаппарата. Тогда я попросил: "Дайте мне, пожалуйста, длинный поводок, и мы со Степкой пойдем гулять". И обернулся к собаке: "Давай, Степка, побродим!" Он потащил меня по каким-то дворам, закоулкам, свалкам, где читал своим чутким носом, какая там без него проходит жизнь. Погуляв с полчаса по округе, мы вернулись. И с тех пор каждый день, приходя на площадку, я первым делом говорил: "Степка, пойдем гулять!" Через некоторое время он стал ждать меня и, завидев, вскакивал и начинал вилять хвостом: дескать, вперед! И когда начались сами съемки - он по всей студии искал меня и всегда находил. А что такое студия, вы знаете: народу тьма, запахи самые разные, в то числе и неприятные - пыль, нафталин, пиротехника. В фильме видно, что Бим относится ко мне как к хозяину, а я в кадре делаю вид, что совсем на него не обращаю внимания. Но я точно знал, что вот сейчас заверну за угол - и он помчится за мной.

О СЛАВЕ И ЗАТВОРНИЧЕСТВЕ

- Всенародная слава - это утомительно?

- Иногда да. На фестивале подходит к тебе человек и просит автограф. Пожалуйста, мне это несложно - я расписываюсь там, где он хочет. И тут же: "Можно с вами сфотографироваться на память?" Что ж, сфотографировались. Через некоторое время он тащит эту фотографию и просит еще и на ней что-нибудь написать. Я такую ненасытность могу понять, но от нее устаешь. Я стараюсь этого избегать и потому нечасто бываю на людях.

- Светская жизнь не для вас?

- Нет, не для меня. Сейчас это, кажется, называется тусовками, да? При большом скоплении людей на таких тусовках я теряюсь. Вот они собрались, у каждого свой интерес: кто-то демонстрирует новое платье, кто-то сделал прическу, кто-то договаривается о делах. Я чаще всего ощущаю себя там одиноким. Поэтому либо молча сижу в стороне, думая о своем, либо стараюсь побыстрее уйти. Обычно мы ходим с дочкой - то я ее вытаскиваю с собой, то она меня. Вот, на фестивали она меня чуть не силой выгоняет: "Папа, смени обстановку, поезжай, а то живешь у себя на даче, как в склепе". Но стоит мне появиться где-то без нее, как друзья спрашивают: "Почему ты один, без Ани?" Я говорю: "Аня осталась на боевом дежурстве. Сторожит собаку, кошку, дачу и все остальное..."

- Тем не менее затворник Вячеслав Васильевич Тихонов едва ли согласится променять свою утомительную всенародную славу на полную безвестность рядового артиста?

- Мы еще не закончили институт, а уже двое из нас носили на лацкане медаль лауреата Сталинской премии первой степени за "Молодую гвардию". А потом Сережа Гурзо получил еще и Сталинскую премию второй степени за "Смелых людей". То есть у него было две медали. Бывало, идем по улице: его все узнают, оборачиваются вслед, а на меня - ноль внимания. Слава богу, до безумств у меня никогда не доходило. Но чувство, близкое к зависти, в душе шевелилось. А потом сам стал сниматься - и все прошло.